Название: Дар скрипача Автор: Targhis «Он ответил мне, что у него нет ни имени, ни родины, и что имя Эрик досталось ему случайно». «Он обещал ей сыграть «Воскрешение Лазаря» на скрипке ее отца!» Гастон Леру, Призрак Оперы Было абсолютно темно. И абсолютно тихо. Впрочем, нет – насчет тихо, не сказал бы. Уж очень громко колотилось сердце, и кровь в ушах клокотала морским прибоем. А ведь перс был уверен, что теперь ему ничего не грозит, но вот воспоминания… со-всем свежие воспоминания… Идя сюда, он думал – что, если у знакомого камня на третьем уровне подземелья, где хранятся декорации к «Королю Лахора», он снова услышит звуки далекой потусторонней музыки, пугающей и прекрасной, рвущейся ввысь из адских глубин? Он говорил себе, что вот тогда можно будет спокойно развернуться с сожалеющим вздохом и уйти домой. Но он уже знал, что этого не будет. Что его встретит глухая, могильная тишина. И тогда – тем более – можно будет развернуться и уйти. Все устроено, все обговорено. Больше ничего нельзя сделать. И, видимо, именно поэтому перс с совсем уже тяжелым вздохом открыл потайной ход и скользнул в тоннель. Вправду ли из тоннеля веяло холодом гробницы, или он просто так себя настроил? В Доме на озере было холодно, вот и все, что он мог сказать. Совсем не как в про-шлый раз… Уже когда перс ощупал зеркальные стены камеры пыток, ему пришла в голову инте-ресная мысль – а ведь она начинает действовать автоматически, и если хозяина больше нет… Впрочем, какая разница? – перс тряхнул головой, отгоняя панические мысли – ведь сумел найти выход однажды, а теперь уже все равно нет пути назад. Безжалостный свет, от которого нет защиты, так и не вспыхнул, а дверь оказалась открыта. Холодно, темно, тихо. Никогда, наверно, этот дом не напоминал гробницу так сильно. И где-то здесь, скорее всего, поджидал труп хозяина. Мертвый. Окончательно и со-вершенно мертвый. А может быть, призрак? Испуганно дрожащий огонек спички указал персу роскошный бронзовый канделябр, и через несколько секунд в его руке горела высокая, тонкая свеча. Пусто. Никого и ничего. Персу хотелось закричать, но что-то словно парализовало голосовые связки, как будто само его горло не смело нарушить священную тишину этого скле-па. Склепа, в котором столько лет был заключен живой человек… Что-то светлое показалось в пламени свечи, и перс издал странный звук, больше всего похожий на кваканье. Прямо перед собой он увидел бледное лицо, неожиданно живое и под-вижное в неверном дрожащем свете, но глаза ему заменяли две черных дыры – провалы в антрацитовую тьму. Тут уже не до благоговейной тишины. Мало того, лицо как будто висело в воздухе. Впрочем, с Эриком лучше ничему не удивляться – на то он и Призрак. Перс вспомнил, как в памятную ночь удирал вместе с Раулем де Шаньи от Крысолова с его фонарем… и решительно подошел к таинственному лицу. Это была маска. Лежала на полке. Всего-навсего. Правда, ничего подобного дарога еще не видел. Сделанная из какого-то непонятного мягкого материала, она должна была очень плотно прилегать к лицу. Перс осторожно провел пальцем по искусственной щеке, на материале маски образовались складки – морщины, и показалось, что лицо, лишенное ос-тального тела, улыбается. Видимо, эта маска могла отчасти даже менять выражение, по-вторяя мимику хозяина. Дарога дотронулся до носа, довольно эффектного, с интересной гор-бинкой – он был плотнее остальной маски. Конечно, ведь под ним была бы пустота… Эрик немного опоздал с этим своим изобретением. Впрочем, более совершенная маска ничего бы не исправила, не дала бы ему нормальной жизни среди людей. За ней разве что можно было прятаться немного дольше… – Дарога? – внезапно раздался сильно резонирующий голос в темноте за спиной, и перс так и подпрыгнул на месте, едва не уронив и маску, и свечу, а то и саму полку. – Зачем ты здесь? Не оборачивайся. Просто уйди, откуда пришел, – За этим последовал глубокий вздох, словно эти несколько фраз довели говорившего до изнеможения. Перс сделал шаг назад, и что-то тихо хрустнуло под ногой. Ну да, еще одна маска – черная, та, в которой он видел Эрика в последний раз. Значит, сейчас он, наверно… Ну и что, собственно? А что он рассчитывал здесь увидеть – радушного хозяина в элегантном фраке, предлагающего гостю бокал вина, или труп? Именно труп он и увидел. И именно во фраке. Только в этом иссохшем скелете все еще сохранялась упрямая жизнь. Эрик сидел на диване у давно и безнадежно погасшего камина, утомленно откинувшись на спинку. Его фрак был действительно невообразимо элегантен, манишка отливала осле-пительной белизной, неприятно редкие черные волосы были аккуратно расчесаны, но дарога вдруг подумал, а не сидит ли он так уже несколько суток? Померещилось при трепещущем огоньке свечи, или вправду блеск его изящных ботинок приглушает тонкий налет пыли? Лучше уж было смотреть на ботинки, чем приподнять свечу и ясно увидеть лицо Призрака Оперы. – Я много думал после твоего ухода… – неуверенно начал перс. – Может быть, луч-ше… В конце концов, от любви не умирают… – Дарога, я ничего не вижу, – коротко сообщил Эрик. – Здесь темно, – перс шагнул к дивану, приподнимая свечу и заранее стискивая зубы. Глаза Эрика, глубоко ввалившиеся внутрь широких глазниц, поймали и отразили дрожащий свет двумя желтыми кружками – как у дикого зверя, глядящего из темноты. Прошло много лет с тех пор, как перс в последний раз видел лицо Эрика, но он не мог понять, сильно ли оно изменилось. Кажется, не изменилось вообще. Тем не менее, сейчас это кошмарное зрелище не слишком потрясло его – он был внутренне готов. – Я ничего не слышу, – добавил Эрик. – Музыки больше нет. Пусто. Я даже ничего не могу вспомнить. Перс приоткрыл рот, собираясь сказать что-то жизнеутверждающее… и закрыл его. Бесполезно. Действительно, нужно было там, наверху, поверить этой мертвой тишине и уйти… Он понял, что все кончено – голос Эрика звучал совсем не так, как прежде. Исчезла его фантастическая красота, пропал дивный глубокий тембр, отдававшийся сладостным томлением глубоко в душе любого человека, он превратился в неприятный хриплый шепот, и привычный персу невозможный резонанс только резал слух – будто скребли гвоздем по стеклу. – Не смотри на меня. Подай мне маску, – приказал Эрик. Перс направился к полке. – Не эту. Эту я сделал, чтобы… мы с ней… Она уже не пригодится. – Боюсь, что черную маску я раздавил, – признался перс. – Может быть, у тебя есть еще одна? Эрик широко раскрыл глаза, снова блеснув золотой радужкой, – По-твоему, у меня целый склад масок? Разумеется, ко мне ходит множество людей – я ведь радушный хозяин, я всегда рад гостям. Но обычно они очень аккуратны, они не бьют посуду, не портят мебель, разве что выматывают душу… – он устало вздохнул и опустил темные сморщенные веки, а дарога обрадовался про себя хорошо знакомому язвительному тону. Он налил бокал вина, подошел к дивану, поднес бокал к сухим бесформенным губам Призрака. Эрик, кажется, не без усилия, поднял тонкую бледную руку, взялся за драгоценный хрусталь. Дарога отпустил бокал, убедившись, что Эрик удержит его, стараясь не коснуть-ся его мертвой плоти. Узкие, не смыкавшиеся полностью губы скривились в мрачной усмеш-ке. Дарога вздохнул – это была привычка еще с Мазандерана. Рука, державшая бокал, была узкой, с невероятно длинными пальцами, тонкие кости, как будто напрочь лишенные плоти, и выпуклые вены обтягивала мертвенная, желтоватая кожа в мелких шрамах. Дарога помнил – кожа Эрика почти не выносила солнца, а в Пер-сии иногда сложно было скрыться от его беспощадного жара. В Мазандеране руки Эрика веч-но были покрыты язвами, от которых теперь остались лишь едва приметные следы… Лицо его обычно скрывала маска, воспалялись только веки… А вообще-то, он всегда был ночным созданием… Перс все-таки протянул ему маску, взятую с полки, подождал, пока Эрик наденет ее неловкими от долгой неподвижности пальцами, не предлагая помощи. Потом с удовлетво-ренным вздохом опустился в кресло, наливая и себе бокал вина. – Да, ты можешь выпить моего вина, – промочив горло, Эрик говорил по-прежнему хрипло и тяжело. – Но устраиваться поудобнее я тебе не предлагаю. Я все равно не в силах ни вести задушевные беседы, ни слушать твои уговоры. Меня не от чего спасать и мне не нужно ничьей жалости! – Я вовсе не затем… – пробормотал дарога, не зная, что, собственно, собирается ска-зать. – Если тебя это успокоит – я умираю просто потому, что настал мой срок. Я знал об этом уже давно, надеялся только закончить свою оперу. Недавние… события ничего не изменили… разве что несколько ускорили процесс. – Значит, ты… – Надеюсь, ты позволишь мне не вдаваться в подробности? – Маска действительно выглядела, как живое лицо, неяркое, неприметное, вот если бы еще глаза не полыхали жел-тым звериным блеском из черных провалов… – Я не собирался тебя спасать или жалеть, – солгал перс. – Я просто… вдруг поду-мал… Мне ведь казалось, что я знаю тебя… А ты все время ставил меня в тупик. Отку-да взялась эта девушка? Зачем ты начал эту жуткую игру? Почему ты ее отпустил? Мне хотелось бы думать, что я хоть что-то понимаю о человеке, которому я когда-то спас жизнь и которого совсем недавно готов был убить… Что здесь произошло, Эрик? Эрик снова изогнул губы в волчьем оскале, заменявшем ему улыбку, и маска повтори-ла движение лицевых мускулов. – Это началось давно… Рассказывать нет смысла, дарога, я, пожалуй, не доживу до конца своей повести… Поэтому я просто скажу – это судьба. Ты ведь сам некогда убеждал меня в чем-то подобном. Кисмет. В тот день, когда ты получил приказ привезти в Мазан-деран незнакомого тебе фокусника с Нижегородской ярмарки, ты, сам того не зная, начал идти по долгой дороге… кто мог предполагать, что она заведет тебя в подземелье под Па-рижской Оперой? Никогда не знаешь, когда вынимаешь первую горсть земли из собственной могилы… Но, кажется, теперь я, по крайней мере, смогу вспомнить… – Призрак Оперы закрыл глаза, а дарога, плюнув на все религиозные запреты, налил себе еще вина. Строительство готического собора Упсалы было завершено еще в пятна-дцатом веке. Крупнейший и самый красивый собор Скандинавии. Несомненно. День был прохладный, пасмурный, солнце пряталось в тучах. Окинув взглядом площадь, я зашел в гулкую тишину старого здания. В соборе почти никого не было, только один мальчик истово молился в отдалении, положив на пол рядом с собой большой сверток. Снаружи показалось солнце, его лучи устремились сквозь многоцветные витражи в собор, озарив золотистым сиянием хрупкую фигурку ребенка. Трога-тельно. Я обвел взглядом стройный готический неф, узкие витражи, небольшие часовни, взглянул на выбитую в полу надпись чуть ли не под ногами… Над-гробная плита. Я слегка наклонился, читая надпись, и узнал, что едва не наступил на мо-гилу Карла фон Линне – Карла Линнея. Я беззвучно усмехнулся под маской. Здравствуй, старик. Ты ухитрился свести в одну систему все живые существа, верно? Любопытно, нашлось бы в твоей системе отдельное место для меня? Убежден, если бы ты увидел мое лицо, ты едва ли решился бы причислить меня к виду homo sapiens. Левый бок рванула когтистой лапой боль, и я медленно разогнулся, зажи-мая локтем вчерашнюю рану. Ничего, это ничего, это пройдет. Я медленно пошел по собору, жадно рассматривая изящный готический декор, заглядывая в боковые часовни. Ярмарка развернулась под Упсалой, уже вовсю идет рабочий день для нас, актеров, трюкачей… уродов… Сегодня я не мог выступать. Не то, чтобы рана помешала бы мне показы-вать фокусы, но боль могла ударить внезапно, а иллюзионисту лучше быть уве-ренным в своем теле. Я не мог позволить себе совершить ошибку. Никогда в жизни. Обойдутся без меня. В конце концов, любой другой на моем месте ле-жал бы сейчас пластом и скулил… Я долго стоял в часовне Святого Эрика, покровителя Швеции, думая о своем… Здесь на севере оказалось ничуть не лучше, чем во всей остальной Ев-ропе. Может быть, податься в Россию… или еще куда подальше? Индия… Найдется ли на земле хоть одно место, где я мог бы чувствовать себя, как дома? Где люди не будут в испуге шарахаться от моего лица или, хотя бы, подозри-тельно коситься на маску? Есть только один способ узнать. Мальчик совсем увлекся, его горячий шепот звучал все громче, и в какой-то момент я вздрогнул и машинально подался к выходу в неф – мне показалось, что он произнес здешнюю версию моего имени, будто позвал. Наверно, он был настолько захвачен своим диалогом с Господом, что во-обще не заметил моего прихода в церковь. Он удивленно и испуганно оглянул-ся, когда я бесшумно возник почти рядом с ним, только мягко шелестел широ-кий плащ, черный, как сама тьма, а над ним – черный парик и маска, лицо с за-стывшими, как у статуи, идеальными, неживыми чертами. Видимо, движение было слишком резким, и мой несчастный бок резану-ло так, что потемнело в глазах. Я пошатнулся, теряя равновесие, но, мгновенье спустя, пришел в себя и обнаружил, что мальчик поддерживает меня, и я всем весом навалился на него, вцепившись острыми пальцами ему в плечо. – Что с вами, сударь? Вам плохо? – спросил он звонким мальчишеским голоском, наклоняясь и поднимая с пола шляпу, которую я держал в руке и уро-нил. Я удивленно взглянул на него, беря шляпу свободной рукой. Ни малей-шего удивления или отвращения в больших синих глазищах. Наверно, он знал о ярмарке – сейчас в городе немудрено было встретить людей и в масках, и в самых необычных костюмах, и с такими рожами, что маска явно бы не помеша-ла. Но мои руки… Тонкие, костлявые руки мертвеца, невероятно холодные и влажные – я чувствовал, что в ладонях выступил ледяной пот. Обычно я старал-ся ни к кому не прикасаться – очень уж неприятно, когда люди торопливо от-дергивают руку от твоих пальцев. Но этому мальчику, похоже, было все равно, участие пересилило брезгли-вость. Я заметил, что к нам приближается священник, и выпрямился. – Все хорошо… Прошло уже, – заверил я их, от неожиданности загово-рив громче, чем следовало бы в церкви. Потрясающая акустика собора подхва-тила мой голос и разнесла под необъятным сводом. Мой голос… Я сам это знал, достаточно было всего лишь нескольких слов, и по прекрасным витражам в окнах пробежала сладкая дрожь, словно по спинке зверька, которого гладит любимый хозяин. Мне часто говорили, что у меня голос ангела. Пока не видели лица… Я кивнул священнику, развел руками, словно извиняясь, и направился к дверям. Мальчик вышел вместе со мной, подхватив свой сверток. Солнце выглядывало из-за туч, и, оказавшись на площади, я аккуратно на-дел шляпу, затеняя лицо широкими полями. Солнечный луч блеснул на фигуре ангела на крыше, и я весело махнул ему рукой, словно хорошему знакомому. Мальчик смотрел на меня во все глаза, а у меня было непривычно хорошее настроение. Право, причуды моего на-строения не перестают изумлять меня самого, но, в конце концов, приходится ценить то, что встречается редко – чье-то участие, расположение, сочувствие. Мне было необыкновенно приятно, что кто-то не отпрянул от меня с испуган-ным вскриком. – Как твое имя? – спросил я у мальчика. – Густав, сударь, – Он так и потянулся ко мне, снова услышав мой голос. – А вас как зовут? – У меня много имен, – я улыбнулся под маской. – Называй, как хочешь. Хотя бы, – я оглянулся на собор, – хотя бы Эриком. У мальчика было обветренное лицо человека, много времени проводяще-го на открытом воздухе, густые каштановые волосы и удивительно – по девичьи – большие синие глаза. Мне пришло в голову, что разница в возрасте между нами – всего несколько лет, однако, глядя на нас со стороны, никто бы не поду-мал, что я ненамного старше его. Дело было и в том, что он едва ли доставал мне макушкой до плеча, и… во многом другом. Но мне почему-то пришло в го-лову, что, при совершенно других обстоятельствах, я бы мог быть точно таким же мальчиком с доверчивым и любопытным взглядом… тем более, что по фор-ме свертка я уже понял, что в нем скрипка. – О чем ты молился? – спросил я. – Чтобы Господь прислал ко мне Ангела музыки, – ответил Густав с за-стенчивой улыбкой. – Знаете, сударь? – Ангела, который приходит к будущим певцам и музыкантам и осеняет их своим крылом. – А ты хочешь быть музыкантом? – Я едва не рассмеялся – так по-детски наивно звучали его слова. – Хочу! – он вспыхнул, и сразу стало ясно, что его стремление уже на-толкнулось где-то на полное непонимание. – Я… я ушел из дома, чтобы… – Это скрипка? – Я протянул руку к свертку. – Да… – он опустил глаза. – Я думал, в городе кто-нибудь мог бы… Смотрите, что с ней, – он достал скрипку из грубой обертки. – Сударь, вы… опять? Вам нехорошо? Нет, это было другое. Однако я опять почувствовал, что земля уходит из-под ног. – Кто? – хрипло спросил я. – Кто это сделал? – Отец, – вздохнул Густав. – Он не хочет, чтобы я… Считает, это глупо-сти… Он ее р-раз – и об стену! А она – дедушкина… Хорошо, что этот отец был где-то далеко. Глаза мне заволокла красная дымка, пальцы невольно скрючились. Я как никогда был близок к убийству. Мальчик захлопал длинными ресницами, отступил на шаг назад, прижимая не-счастную скрипку к груди. Приложив неимоверное усилие, я овладел собой и не без удивления обнаружил, что все еще нахожусь на площади Упсалы среди се-рого дня. – Я думаю… я могу помочь ей, – все еще хрипло произнес я. – Идем со мной, Густав. Он снова заботливо завернул скрипку и безропотно последовал за мной. Я сам не знал, что на меня нашло… впрочем, я никогда и не пытался объяснять собственные побуждения. Этот мальчик с его милой искренней верой в Ангела музыки… Наверно, я жалел, что не был таким в его годы. Уже очень давно не был. Мы вышли из города и оказались среди пестрой и разнообразной толпы, среди множества ярких цветных палаток странствующей ярмарки. Густав все так же покорно шел за мной, неуверенно косясь по сторонам – что за доверчивая душа! Или он увидел во мне что-то такое, что подсказало ему, что этому стран-ному незнакомцу в маске можно доверять? Ведь он, в конце концов, не ошибся! – Смотрите-ка, наш красавец ведет к себе мальчика! – воскликнула грубо-вато-эффектная рыжеволосая акробатка, курившая короткую трубку на углу па-латочного городка. Пестрое трико обтягивало крепкие мышцы на ее стройных и сильных ногах. – Что, нашел, наконец, себе дружка, недотрога? – Придержи язычок, – довольно мирным тоном посоветовал я – сердиться было бессмысленно. – Шандор рвет и мечет, – дружески предупредила она. – Ты опоздал на собственное выступление. Я пожал плечами, – Шандору придется это пережить. Акробатка откинула за спину волну неестественно рыжих волос, – Как ты, живой после вчерашнего? – А что было вчера? – Да ладно тебе! – слухи по всей ярмарке ходят. Что вчера ты разметал четверых местных парней, вздумавших снять с тебя маску, а Шандор стоял в сторонке со своими громилами и наблюдал, как император – поединок гладиа-торов. – Поменьше слушай, что люди болтают, – посоветовал я. Краем глаза я уловил, что мальчик так и прикипел взглядом к ее точеным ляжкам. – Густав! – строго окликнул я. – Забудь об этом. Не трать свою страсть понапрасну, прибе-реги ее для искусства, – в ту пору я действительно считал, что это мудрый совет. Вскоре мы увидели черную палатку, украшенную блестящими созвездия-ми. А перед ней маячила крупная, широкая фигура Шандора. Он стоял, скре-стив руки на груди, на правом запястье посверкивал тяжелый золотой браслет. Будет неприятная сцена, понял я, и повернулся к мальчику. – Вот что. Давай-ка ее сюда, а завтра на рассвете приходи на площадь пе-ред собором. Мальчик неуверенно смотрел на меня своими бездонными глазами. Его пальцы непроизвольно сжались на свертке. – Тебе есть куда пойти? – спросил я. Он нерешительно кивнул. – Да… Здесь живет подруга матери… – Вот и иди к ней. А завтра получишь назад свою скрипку – и возвращай-ся домой. Когда в детстве убегаешь из дома, это… знаешь… – я усмехнулся под маской. – Трудно. В мире полно дурных людей. Но если ты чувствуешь… если ждешь Ангела музыки… не бросай ее. Договорились? – я протянул руку за скрипкой. – Не бойся, я не заберу ее себе и не причиню ей зла. Несколько мгновений мы смотрели друг другу в глаза. Его огромные си-ние глаза, полные неуверенности и надежды, заглянули в мои – желтые огоньки, едва мерцающие в темных глазницах маски. Потом мальчик протянул мне скрипку и улыбнулся. Через минуту я подходил к своей палатке. – Ага! – воскликнул Шандор, упирая руки в бока, только звякнул золотой браслет. – Наш герой-любовник изволил вернуться! В чем дело, Анджело? – Я не буду сегодня выступать, – невозмутимо ответил я. – Поня-ятно, – протянул Шандор, вокруг моей палатки начала собираться небольшая толпа, подтянулись свободные на тот момент актеры. – Нет, конеч-но, если ты не можешь сегодня выступать, то так и скажи. После вчерашнего… – У меня все хорошо, – твердо ответил я. – Просто мне сегодня не хочется выступать. – Не хочется? – с изумленным возмущением переспросил Шандор. – Не хочется? – Да. Не то настроение. Мне, знаете ли, как-то неприятно, когда я вынуж-ден драться с четырьмя мужчинами, а кто-то с интересом за этим наблюдает… – Что? – удивился Шандор. – А я-то думал, что тебе не требуется помощь! – Помощь мне действительно не требовалась, – пожал я плечами. – Про-сто не люблю, когда на меня пялятся… – Это же твоя работа! – рассмеялся Шандор. – Ладно, признаю – я поду-мал, а вдруг им все-таки удалось бы содрать с тебя маску. Интересно, понима-ешь? Раньше ведь ты ее снимал на выступлениях? – Раньше я не умел ничего другого, – сухо ответил я. – Эх, наверняка я деньги на тебе теряю… – вздохнул Шандор. – Но что это? – он вдруг переполошился. – Что ты несешь? Сломалась скрипка? – Нет, – честно ответил я. – С моей скрипкой все в порядке. Но сегодня я выступать не желаю. – Анджело… – Перестаньте меня так называть, – внезапно потребовал я. – Мне надоело это имя – слишком слащавое. Оно со мной уже три года – довольно! Имена, знаете ли, следует иногда менять, как ветхую одежду или… наскучившую лю-бовницу… У Шандора на щеках задвигались желваки – все знали, что он никак не может избавиться от очередной подруги, слишком уж прочно утвердившейся в его постели. Но кой черт дернул меня это сказать? Это явно был один из тех ударов, что рикошетом попадают в нанесшего их. – Согласен, – усмехнулся он. – Перемены время от времени очень осве-жают. Иногда полезно сменить имя, одежду, образ жизни… хорошо бы еще удавалось сменить само лицо! – Это как раз проще всего, – холодно ответил я. Мы поняли друг друга – удар был нанесен, и меня задело больше, чем его. – И как же к вам теперь обращаться, красавец мой? – поинтересовался Шандор. – Иначе, – отрезал я. – Собственно, для вас это не имеет значения, по-скольку я действительно решил изменить свой образ жизни. Я расторгаю наш с вами контракт. – Имей в виду, что все заработанные тобой деньги хранятся у меня, – на-помнил Шандор. – Я дарю их вам. – Вот как? – Шандор шагнул мне навстречу, двигаясь мягко, подобно ог-ромной кошке, и в этом движении почудилось нечто угрожающее… Я один приносил ему больше денег, чем вся остальная ярмарка, и нам обоим это было прекрасно известно. Его глаза алчно блестели, рука полезла в карман – я знал, что он держит там свисток. Мгновенье, и здесь соберутся его подручные… Не-ужели он всерьез рассчитывал заставить меня выступать силой? Мне было ис-кренне любопытно, как он будет действовать, но… в руках у меня была изуве-ченная скрипка, и завтра утром я обещал вернуть ее владельцу. И в этот момент бок опять рвануло, я пошатнулся, зажимая рану локтем, лицо под маской сморщилось в гримасе. А в глазах Шандора мелькнуло торжество. Мы прекрасно поняли друг друга – я все равно, что признался в своей слабости. – Я выступлю завтра. Обещаю, – ледяным тоном объявил я, и Шандор удалился, довольно потирая руки, а я, наконец, добрался до своей палатки и прошел в заднюю ее часть, отгороженную занавесью, где жил. Положив на небольшой верстак скрипку, я осторожно разделся до пояса, размотал повязку, прилег на тюфяк, провел руками по собственному телу. В тусклом свете лампы во провалах меж ребер лежали черные тени, а за нижними ребрами руки резко сорвались во впадину живота, которого практически не бы-ло, под бледной кожей, казалось, можно было прощупать все, что у меня внут-ри. Уж, во всяком случае, каждую мышцу. Ни одна женщина никогда не коснет-ся моего тела по своей воле – это я уже вполне усвоил в свои семнадцать лет. Вспухший и болезненный свежий шов выступал маленьким гребнем. Это пройдет. Физическая боль всегда проходит со временем. Вчера я сам промыл и зашил рану – не впервой. К сожалению, при этом, нельзя использовать никакой дурман, нельзя глушить боль, не рискуя утратить сосредоточенность. Ничего, я научился терпеть боль. Вот только почему-то привыкнуть к ней нельзя… Я заново перевязал рану, зажег вторую лампу – мне сегодня еще работать – достал бутыль вина и снова присел на свое ложе с небольшим кубком в руке, глядя на распластанную на верстаке скрипку. – Все хорошо, милая, – сказал я ей. – Нам с тобой просто нужна неболь-шая передышка. Залижем раны – будем жить дальше. Рассвело. Солнце слегка подсветило площадь перед собором сквозь обла-ка – начинался новый отличный пасмурный день. В отдалении появилась знакомая фигурка, мальчик помахал мне рукой, и я подался ему навстречу. – Получай, – улыбаясь под маской, я протянул Густаву исцеленную скрипку. У мальчика был с собой смычок, и он робко, с неуверенной улыбкой про-тянул его мне. Странное чувство охватило меня, когда я провел смычком по струнам, подумал немного… потом заиграл. Пение скрипки заполнило старин-ную площадь, казалось, дома вокруг, стены собора, ангел на крыше, деревья и тучи стали чуточку ближе, подтянулись ко мне, дрожа от возбуждения, прислу-шиваясь к звучанию скрипки, ожившей в моих руках. И пение ее рвалось ввысь, выше шпилей собора, выше пены облаков, дальше смутного свечения солнца… Тот, Кто в ответе за мою исковерканную жизнь, по крайней мере, услышит мой голос. Пусть помнит, что я есть. Меня никто не любил, меня могли бояться, презирать или ненавидеть, но я не позволю миру быть равнодушным ко мне! Когда я закончил играть и опустил слегка дрожавшие руки – под маской щекотно текли струйки пота, но я не мог позволить себе вытереть их или про-сто подставить голое лицо прохладному дню – вокруг собралась небольшая толпа. Множество глаз, широко раскрытых и полных непривычной мечтатель-ности – совсем, как у Густава. С минуту все молчали, и я не знал, что делать, а потом медленно, с достоинством поклонился, как делал всегда после выступле-ния. А затем грянули аплодисменты, и кто-то бросил к моим ногам монетку. И посыпались деньги – видел бы Шандор! Они весело звякали о мостовую, а лю-ди кивали мне, кланялись и благодарили, хотя, по мере того, как детское восхи-щение выветривалось, умами овладевало недоумение. Кто я, откуда, почему мас-ка? Но они ничего не спрашивали и постепенно разошлись, а Густов собрал горстями монеты и протянул мне. Я покачал головой. – Возьми их себе. Потрать на пару уроков музыки. Мальчик потупился, обветренные щеки тронул румянец. – А вы не могли бы… – Боюсь, что нет. Я уезжаю отсюда. Возможно, уже сегодня. Он смотрел на меня снизу вверх, и в глазах его было истинное благогове-ние. Такой взгляд многого стоит. Я представил себе на мгновенье, что у меня есть ученик, которому я мог бы передать все то, что владеет моим смятенным сознанием и дает мне силу жить, и, что я вижу, как в его руках мой талант удваи-вается, подтверждается, идет в мир, неиспорченный озлобленностью и уродст-вом. И понял, что не сумею. Тогда я был не готов к этому. Я мог лишь помочь ему сделать первый шаг. Мы ушли на окраину города – подальше от центральных улиц, подальше от ярмарки, и там я протянул ему скрипку. – Покажи, что ты умеешь. Я опять опоздал на собственное выступление, и этот факт окончательно определил мое решение оставить ярмарку. Да, я обещал вчера Шандору высту-пить, но это не имело для меня ни малейшего значения. За последние сутки я уже исполнил одно обещание, хватит. Я ничего не должен ни человечеству в целом, ни отдельным его представителям. Я забрал свою лошадку из общего загона и решительно двинулся к род-ной палатке, ловко пробираясь сквозь толпу. Пользуясь преимуществом высокого роста, я издали разглядел поверх го-лов, что возле моей палатки собрались пятеро здоровенных мужчин – личная гвардия Шандора. Похоже, он твердо вознамерился задержать меня! Что ж, пусть попробует… Я отпустил лошадку, погладив по бархатной морде, шепнул ей что-то ласковое. Она никуда не убежит без меня. Потом я решительно направился к палатке. Один из ожидавших громил попытался преградить мне дорогу, я замер на мгновенье, смерив его презрительным взглядом сверху вниз. – Мне нужно готовиться к выступлению, – процедил я сквозь зубы, и тот сразу же подался в сторону, однако двое из них молча зашли в палатку следом за мной. Меня это совершенно не волновало, я невозмутимо достал собранный за-годя дорожный мешок и мою скрипку, и повернул к выходу. Один из людей Шандора попытался задержать меня, схватил за рукав. Я ничего не сказал, не стал предупреждать, я просто ударил свободной рукой. Мне было совершенно безразлично, остался ли он жив, налетев головой на окованный железом сундук. Я вышел из палатки и увидел прямо перед собой Шандора. – Уходишь, Анджело? – с мягким упреком произнес он. – А ведь обещал выступить. – Я передумал, – я равнодушно пожал плечами. Оставшиеся четверо гро-мил явно пытались взять меня в кольцо. Вокруг собрались все свободные бала-ганщики, актеры, трюкачи – посмотреть, кто кого. Я вовсе не собирался развле-кать их, мне бы только уехать. Рыжеволосая красавица-акробатка тоже стояла поблизости, насмешливо и в то же время сочувственно улыбаясь. – Как-то нехорошо получается, – заметил Шандор, подходя вплотную ко мне. – Я к тебе, как отец родной, Анджело… А ты, неблагодарный мальчишка… Я скривился, но никто этого не видел. Трое бойцов напряженно следили за мной, а Шандор протянул руку, и я машинально перехватил его запястье длинными влажными пальцами. На костяшке у основания указательного пальца – я сам только тогда заметил – появилась небольшая язвочка: вчера неосторож-но высунулся на солнце. Шандор торопливо выдернул руку и отступил от меня. Наверно, он все-таки подал бы знак своим людям, но я не стал ждать… Чтобы позвать лошадь, надо было свистнуть, а для этого требовалось снять маску. Мгновенье спустя, моя лошадка весело мчалась ко мне, свернув по пути чей-то лоток, а все, кто стоял рядом, отпрянули. Кто-то цветисто выругался, дру-гие принялись креститься… Шандор только беззвучно шевелил губами – может быть, вычислял, сколько денег мог заработать на моем лице? Рыжая красотка прижала руки ко рту. Запрыгивая в седло, я приложил пальцы к моим не смы-кавшимся, неровно разорванным губам и послал ей воздушный поцелуй – она стала совершенно зеленого цвета. Они слышали о моем уродстве и моих детских выступлениях в качестве живого трупа, но такого, видимо, и представить себе не могли… Когда ярмарка скрылась из виду, и вокруг были только пустынные поля, я, сняв на минутку шляпу и парик, аккуратно пристроил маску на место, а потом расстегнул куртку и сунул руку под сорочку. Так и знал – там было мокро и лип-ко. Похоже, придется зашивать заново. Позже разберусь. Зато в сумке у меня лежали все заработанные мной деньги – Шандор сильно заблуждался на этот счет – а на запястье болтался слишком большой золотой браслет. Жуткая без-вкусица, но ладно уж – на память. Вскоре я находился на борту небольшого судна, направлявшегося в Гель-сингфорс, а дальше ждали необъятные просторы России, а потом – кто знает? Когда на судне у меня спросили имя, я, не задумываясь, ответил – Эрик. Эрик медленно открыл глаза, желтая радужка снова неприятно сверкнула в приглушенном свете. В комнате теперь уютно потрескивало пламя камина, стало посветлее. Перс, выходивший из спальни, с влажной пачкой бумаги в руках, вздрогнул. – Я, кажется, задремал, – хрипло прошептал Эрик. – Долго? – Не знаю, – ответил перс. – Я думал, ты уже… – Мне удалось… кое-что вспомнить. – Тебе следовало это все записать, – заметил перс. – Какой роман получился бы! – Ненавижу писать, – отрезал Эрик. – Даже с «Дон Хуаном» было трудно, – Он взглянул на залитый красными чернилами текст в руках дароги. Перс вздохнул. Эрик великолепно рисовал, а вот письменный текст давался ему с трудом – это шло из глубокого детства, когда родители обнаружили, что их ребеночек, вы-глядевший, как порождение ада, к тому же еще и левша. Все это от дьявола! Они не могли дать ребенку другое лицо, они не могли заставить его не думать, не сочинять музыку, не петь – хотя бы потихоньку в глухом углу. Они могли разве что заставить его писать пра-вой рукой, как все добропорядочные христиане… Очень долго потом он не мог заставить себя взять в руки перо. Даже, чтобы записывать ноты – поэтому приходилось все, что воз-никало в сознании, заучивать наизусть. Помогает развивать память. Если только не сойдешь с ума. Отчасти из-за этого «Торжествующий дон Хуан» шел так медленно. Но он все же записывал свою оперу, кое-как царапая по нотным листам красными чернилами… как кро-вью. – Что ты натворил? – с искренним возмущением воскликнул перс, протягивая Эрику мокрый красный ком, в который превратилась партитура «Торжествующего дона Хуана». Она была аккуратно залита красными чернилами, Призрак Оперы старательно промочил каждую страницу, текст полностью расплылся. – Ты писал ее – сколько? – двадцать лет? Эрик пожал плечами, безвольно опустив на колени длинные руки. – Зачем? Теперь же никто не сможет прочесть это! – Именно поэтому. И в первую очередь – чтобы защитить ее от тебя. Опера – мое создание, и я хочу, чтобы она принадлежала только мне. Я ведь так и рассчитывал – за-кончив, улечься в гроб вместе с ней… и все. А потом появилась Кристин, – Левая рука Эрика слабо шевельнулась непривычным ласкающим жестом. – Я хотел только научить ее… подтолкнуть ее карьеру… но… Тебе, я полагаю, известно, как теряют голову? Безум-ные надежды. Слишком безумные – даже для меня. Дарога медленно покачал головой. Глаза Эрика снова сверкнули желтым, – Осуждаешь? Ты забыл – я же что-то вроде дона Хуана. Разве какая-нибудь женщина когда-нибудь могла устоять передо мной? Они так и падали навзничь, стоило мне только взглянуть в их сторону! – Из прорези маски вырвал-ся резкий смешок. – А почему бы и нет? Я же видел, что с ней делает мой голос! Она сама просила, чтобы я явился ей. А почему бы и нет? Пока я был в маске… Мне хотелось ве-рить в возможность любви… а если так, то можно было поверить и в любое другое чудо. Скажи, разве можно умереть, когда тебя любит истинный ангел? Разве мог бы я умереть, дарога, если бы Кристин стала моей женой в жизни? – Не знаю, – прошептал перс, пытаясь разлепить склеенные чернилами листы и разглядеть, не удастся ли спасти хоть часть текста. – Перестань! – приказал Эрик. – И положи ее на место. Я сыграл ее. Всю, от нача-ла до конца. Когда Кристин ушла… а может быть, и позже… Я сыграл ее всю – по памя-ти. Всю – наизусть. А теперь я не могу вспомнить ни одной ноты… а ведь было время, ко-гда я не мог от нее избавиться… Таинственная и полная неведомой, неодолимой силы музыка отдавалась в голове неостановимым ритмом. Глаза под опущенными веками были полны слез, влажные дорожки пролегали по впалым щекам. Музыка вцеплялась в пле-чи орлиными когтями и тянула все выше и выше, и пальцы в перчатках непро-извольно наигрывали мелодию на несуществующих клавишах. Музыка проникала все мое существо, дразня застывшее в вынужденном монашестве тело обещанием наслаждения, которое мне не суждено узнать… И вдруг сквозь ее обволакивающую сладостную мглу прорвался совер-шенно посторонний звук. Голос ангела небесного, пронизавший темное вме-стилище греха. Чистый и нежный голос существа, невинного, как самый первый белоснежный цветочный бутон, рожденный в Раю. Я вскочил с места и обнаружил, что по-прежнему нахожусь в темной и грязной таверне. Это было снова под Упсалой, а может быть, в каком-то другом шведском городе – я отправился в свое последнее путешествие, когда меня уто-мили невзгоды войны в Париже, а строительство Оперы все равно приостано-вилось. За порогом таверны шумела ярмарка, я сбежал сюда с людной площади, скрываясь от солнечного света, и сидел, втягивая пиво из кружки сквозь прорезь внизу маски и вытирая платком пену с ее гладкой поверхности, когда мечты ум-чали меня в потусторонний мир музыки… И теперь я удивленно озирался – люди вокруг мирно занимались своими делами, а мне хотелось кричать – неужели вы не слышите?! Впрочем, наверно, они действительно не слышали – это у меня исключительно тонкий слух, а на музыку я настроен, как никто другой. Бросив на стол деньги, я вылетел из таверны на солнце. Проклятое солн-це! Мало кто из ночных созданий ненавидит его так, как я. Я поправил шарф на горле и поглубже надвинул на лицо поля шляпы. Опера строилась при свете дня… Хотя я-то работал и ночью, благодаря ласковую тьму, иногда не получа-лось скрыться от солнца. Кожа на ушах и шее местами лопалась и сочилась сукровицей, и на людях я предпочитал не снимать перчатки. Когда-нибудь Опера будет достроена, я уже обеспечил себе потайное жилище на подземном озере внизу… Там можно спрятаться от всего мира. Вот только сумею ли я жить, совершенно не общаясь с людьми? И почему меня все время тянет к этим существам, отвергшим меня, едва я появился на свет, существам, подавляющее большинство которых я пре-зираю? Почему мне недостаточно моего искусства? – мне всегда нужно было их восхищение, страх, пусть даже отвращение… только пусть не делают вид, что я не существую, только потому, что у меня нет лица. Но выступать на ярмарке или на арене, как в Персии, я больше не стал бы. Подумать только – когда-то это мне даже нравилось! Нет уж, хватит. Даже свою драгоценную оперу я нико-му не собирался показывать. Попробуем теперь обходиться без публики… Высокий и чистый голосок вел меня сквозь пеструю толпу, причудливо переплетаясь с таким же нежным пением скрипки… И вдруг я резко остановил-ся в изумлении. Я узнал скрипку. У каждой скрипки свой голос – тут я никогда не ошибаюсь. Как она пела в моих руках! Мне стало интересно, тот ли это мальчик, который когда-то отнесся ко мне вполне по-человечески. Если так, то надо признать, он многому научился с тех пор. И кое-что он, кажется, взял от меня – на том нашем единственном уро-ке он слушал меня очень внимательно. Но можно было играть и с большей страстью. У него скрипка звучала прекрасно – явно слишком хорошо для жал-кой ярмарки, у меня же… она плавилась бы в невыносимой неге, и Небеса бы казались совсем рядом, над самой землей… Очень давно я не держал в руках скрипку, слишком давно. Я обогнул очередную палатку и увидел. Да, это он, еще не старый мужчи-на – конечно, он же на несколько лет младше меня – глаза с пушистыми ресни-цами прикрыты, лицо, исполненное мечтательности, очень спокойно. Но в его чертах определенно сохранилось что-то детское, и я откуда-то точно знал, что глаза у него все те же – огромные и наивные, глаза мальчика, в глубине души все еще верящего в своего Ангела музыки… Наверно, хорошо, что на свете есть и такие люди… Рядом с ним стояла девочка лет десяти. Дочь. Несомненно. Те же черты, мягкие, правильные, густые каштановые локоны, те же большие глаза с пуши-стыми ресницами. Она была одета в светлое платье и плащ. Маленький ангел. Девочка не видела меня, я стоял довольно далеко, без труда наблюдая за ней поверх голов. Ее же взгляд был устремлен ввысь, словно она с любопытст-вом высматривала там, в облаках, пронизанных солнечным светом, неведомых зрителей и хотела узнать, как понравилось им ее пение. Она пела какую-то не-знакомую мне местную балладу. Я улыбался под маской. Стоявший рядом мужчина покосился на меня, увидел что-то – что он мог увидеть? надорванный край уха под шляпой? или его насторожила сама маска? – и быстро отступил в сторону. Когда я, наконец, к этому привыкну? Густав вдруг открыл глаза, случайно бросил взгляд в мою сторону. Если мне было хорошо видно, то и меня самого, надо думать, ничего не стоило раз-глядеть. Густав за эти годы стал взрослым мужчиной, я, возможно, и не узнал бы его, если бы не скрипка. Я же… Маска на мне была другой формы, а, в осталь-ном, я выглядел примерно так же, как и в прошлый раз. Черный парик, широ-кополая шляпа, черный шерстяной плащ… Соблюдая единый стиль, можно существовать как будто вне времени. Его взгляд застыл на мне, а я, не спеша, развернулся и ушел. Вечером я возвращался в свою крохотную гостиницу по узкой темной улочке. Светила луна, погода была отличная. Я шел, не торопясь, широким, вольным шагом, когда ухо уловило, что кто-то осторожно крадется за мной. Ночной грабитель. Знакомое дело – имея привычку бродить в одиночку в тем-ноте, я постоянно нарывался на подобные неприятности. Верная веревка сама собой возникла в руке. Я уже начал разворачиваться, резко и стремительно, подобно броску змеи, когда со стороны послышался оклик, – Эй, что происходит? Я мгновенно остановил смертоносное движение. Незадачливый граби-тель, или несостоявшийся убийца – как знать? – торопливо исчез в темном пе-реулке, и мы остались с Густавом – это был именно он – одни на улице. Кто бы ни был этот ночной деятель, скрипач спас ему жизнь, и на какой-то момент я даже испытал некоторое разочарование – ощущение, когда ты заглядываешь в глаза человеческому существу, лишая его жизни, воистину неповторимо. Но я задавил в себе это разочарование и быстро спрятал удавку подальше. – Помощь не нужна, сударь? – спросил Густав. – Благодарю, мне помощь не требуется, – ответил я, оправляя шляпу и плащ. – Это вы? Эрик? – спросил Густав. – А я вас искал… Вы ведь были сего-дня на ярмарке? – Да, – Я направился на постоялый двор, а швед последовал за мной. Мне вовсе не хотелось разговаривать с ним, но что мне оставалось делать? Не терп-лю грубости. Мы зашли в гостиницу, и, уловив чей-то брошенный искоса взгляд, я вздохнул украдкой и пригласил его в свою комнату. Лучше было не привлекать лишнего внимания, а то еще вообразят, будто у меня какая-то зараз-ная болезнь и попросят отсюда, на ночь глядя… Мы вошли в мою комнату, и я приглашающим жестом указал ему на по-стель, поскольку больше присесть было негде, и снял шляпу. – Я хотел вас найти именно сегодня… Завтра я уезжаю отсюда. Моя игра понравилась профессору Валериусу, и он забирает нас с Кристин в Гетеборг… Ну, вы, конечно, знаете… С чего он взял, что я должен что-то знать? Глядя на него сверху вниз, я уловил в его огромных глазах странный восторженный блеск. Да что он себе навоображал? Неужели до сих пор верит в детские сказки? Это, конечно, очень мило, но, смотря до какой степени… Чему он научит эту девочку с прелестным голоском? Я оперся о голую стену, выжидающе глядя на него. Я, как и раньше, ис-пытывал к шведу благодарное расположение, но мне хотелось, чтобы он ушел поскорее. Саднила язва на тыльной стороне правой ладони, перчатка раздража-ла ее, но еще больше хотелось снять, наконец, маску и умыться – дорожки слез так и засохли на щеках и стягивали кожу. – Все эти годы я хотел поблагодарить вас, – объявил Густав. – Я всегда в мыслях называл вас своим учителем. Я фыркнул в щель маски. – Учителем? Едва ли, при том, что у нас был всего лишь один урок… – Но вы подарили мне такое вдохновение! – воскликнул Густав. – Это бы-ло нечто необыкновенное! Я подумал – должен ли я гордиться таким учеником? Уличный скрипач… Но играл он действительно неплохо. И если такая жизнь его удовлетворяла… Оставалось только пожелать ему удачи. – А ведь, если бы не вы, я бы, наверно, все-таки бросил музыку, – заметил он. – Но я постоянно вспоминал ваши слова. Что, если я жду Ангела музыки, и все такое… Моя Кристин тоже… Ее мать умерла, и мы остались вдвоем. Может быть, девочке такая жизнь и ни к чему, но ей как будто нравится. И, знаете, больше всего ей нравится сказка про крошку Лотти и Ангела музыки. Снова и снова просит, чтобы я ее рассказал, – Он гордо и многозначительно улыбнулся мне. – Вы ведь слышали Кристин? – Да. Слышал, – по возможности вежливо ответил я. Черт возьми, скорее бы он ушел! Я вдруг поймал себя на дикой мысли – если бы я взялся учить эту девочку, она бы у меня покорила величайшие оперные сцены мира… Она могла бы петь в моей Опере! Будь это моя дочь, я не позволил бы ей выступать на улицах, на ярмарках… Скорее бы он ушел – мне нельзя допускать такие мысли. Как прокаженный, не чувствующий боли, вынужден постоянно следить за со-бой, чтобы случайно не нанести себе рану, я не должен позволять себе меч-тать… потом становится во сто крат хуже. У меня никогда не будет женщины, у меня никогда не будет детей. Да я и помыслить об этом не смел бы, даже если бы была возможность… Я бы не решился… Мертвец не может породить ниче-го живого. Разве что музыку… – Я слышал ее, – слегка хрипловато повторил я. – Мне кажется, вашу дочь уже осенил крылом Ангел музыки. – Правда? – Он широко улыбнулся, мои слова его как будто успокоили. – Я так и думал… Я наклонился над дорожным мешком, ища в нем бутыль вина. Кажется, гостю полагается предложить выпить? Мне никогда не приходилось принимать гостей, не знаю, как это делается. И как вежливо дать понять, что гостю пора убираться, тоже не знаю. Краем глаза я заметил, что Густав с интересом оглядывает комнату. В ней, собственно, ничего и не было. Кровать, сундук, на котором лежала моя широ-кополая шляпа, кувшин воды на столе, маленький пустой шкафчик на стене. – А где ваша скрипка? – вдруг спросил он. – У меня ее давно уже нет, – Мой голос резонировал больше обычного, от искреннего сожаления, прорвавшегося в короткой фразе. Кажется, швед уловил это выражение. – Жаль, – вздохнул он. – А я-то ду-мал, вдруг бы вы согласились сыграть… как тогда. Я бы привел Кристин послу-шать… Я вовремя выпустил бутыль из скрючившихся пальцев, иначе раздавил бы непременно. Что он, издевается? Девочка не видела меня, вот пусть и не видит – пусть мирно спит по ночам, без кошмаров. Дети, как правило, так впечатли-тельны… А то я начну думать, что она смогла бы относиться к моей особости так же спокойно, как и ее отец. Что я мог бы учить ее. А ведь она станет на-стоящей красавицей, когда вырастет… Она ярчайшим брильянтом блистала бы в роскошной оправе храма музыки, который я воздвиг. А я любовался бы ею, сознавая, что я все-таки способен создать нечто не только воистину прекрасное, но и далекое от всякого порока и зла… Я выпрямился мощным и, наверно, слегка угрожающим движением, и Густав вдруг вспомнил, что уже довольно поздно. – Кристин у Валериусов, но они, возможно, уже беспокоятся, где я. А вы, наверно, устали. Так что, позвольте откланяться. Он встал, действительно слегка поклонился и хотел пожать мне руку. Я нерешительно протянул свою – он бросил удивленный взгляд на перчатку. Но нет, не стоило испытывать его, в конце концов, люди так редко прикасались ко мне по своей воле... А когда он ушел, я, не в силах овладеть растревоженными чувствами, вне-запно с силой ударил сжатым кулаком в шкафчик, и тот слетел со стены и рас-сыпался в труху на полу. Я с лихвой заплатил за испорченную мебель и, подпустив в свой вол-шебный голос всю кротость, какая нашлась в моем арсенале – немного ее там было, по правде говоря – убедил хозяина позволить мне остаться на ночь в оте-ле в обмен на обещание убраться прочь утром. Как же мне все это надоело! Нужно поскорее возвращаться в свое подземелье в Париже, и все – больше ни-каких людей! Я долго не мог заснуть и утром проснулся непривычно поздно – меня разбудил стук в дверь. Торопливо нашаривая парик и маску, я крикнул, что еще не одет, но не-медленно начну собираться, однако хозяин, как оказалось, пришел только, что-бы передать оставленную для меня вещь. – Сказано отдать высокому мужчине в маске, вы тут один такой, – недо-вольным тоном сообщил он. Искренне заинтригован, я отодвинул засов и хозяин торопливо сунул мне большой сверток. При этом он имел возможность внимательно рассмотреть вблизи мою руку, что, наверно, только укрепило его решимость выставить меня при первой же возможности. Прикрыв дверь, я развернул сверток и застыл на месте. Скрипка и смычок. Та самая скрипка! Мои тонкие длинные пальцы ласково прошлись по старому лакированному дереву. Я нашел памятные мне отметины на ее изящном теле. И откуда в семье простого крестьянина взялась эта чудная старая скрипка? Я тща-тельно рассмотрел ее в прошлый раз, но не нашел клейма мастера, однако, ей определенно было больше сотни лет. Семья Густава явно не знала ее ценности. А вот сам он, конечно, знал – теперь знал, во всяком случае. Как же чудесно пе-ла она в моих руках тогда ранним утром на площади у собора! Я хорошо пом-нил ее голос. Может быть, мы были просто предназначены друг другу? Может быть, ее владелец понял это? Из его слов я догадался, что его жизнь меняется к лучшему. Найдет себе другой инструмент. И у него есть дочь. А я вполне заслужил этот дар… Не думая, что я делаю, я взялся за смычок. Позволил ей петь. Ее голос ничуть не изменился за эти годы, она пела сама, с невероятной силой и стра-стью, ей нужна была только направляющая рука… Дверь раскрылась – от удивления я забыл ее запереть – и в комнату всту-пил хозяин. Он был высок, лишь ненамного ниже меня, крепкий мужчина с красноватым лицом на короткой бычьей шее и светлой густой бородой. Его ма-ленькие голубые глазки словно пытались пробуравить меня насквозь. Я ничего не сказал, просто медленно опустил покрытые язвами руки со скрипкой и смычком. Маска была на мне, но в распахнутом вороте сорочке вид-нелись ненормально острые, выпирающие ключицы. – Вот что… – пробормотал хозяин. – Прошу прощения за вчера. Если вы, конечно, сами никуда не спешите, можете оставаться здесь, сколько нужно. – Эрик? – нерешительно позвал перс. – Эрик, ты еще не… – Нет, еще не, – твердо, хотя и тихо, ответил Эрик, снова открывая глаза. – Пе-рестань меня дергать. Когда я умру, я тебе сразу же скажу. Перс едва не прыснул, но сдержался. – Если ты куда-то торопишься, я тебя не держу, – заметил Эрик. – Мне-то спе-шить некуда. Впрочем, осталось недолго. Ты подождешь здесь? – мне надо привести себя в порядок, – он напрягся, пытаясь неимоверным усилием оторвать тело от дивана. – Тебе помочь? – нехотя спросил перс. – Нет, – прошипел Эрик. – Помощь мне не нужна! – и выпрямился, на мгновенье опершись рукой о спинку дивана, потом сделал несколько шатких шагов… и все равно каждое движение его нескладной фигуры было полно странной ломкой грации, без малейшей неук-люжести. Перс мрачно усмехнулся. Помощь ему никогда не была нужна. Едва ли хоть раз в жизни он кого-нибудь о чем-нибудь просил. Может быть, Кристин? И то вряд ли. Дарога хорошо помнил эти слова Эрика в горячий полдень Мазандерана. Что по-мощь ему не требуется. В первый момент, когда дарога объявил Эрику, что его судьба реше-на, и именно перс должен привести приговор в исполнение, тот напряженно выпрямился, сверкнув золотистыми огоньками в глубоких глазницах маски. И персу стало несколько не по себе. Он знал, как стремительно может возникнуть в этих костлявых руках смертонос-ное лассо. Он знал, как стремительно может двигаться это невозможно худое, длинное те-ло. Он видел множество выступлений Эрика на арене. Поединок не должен был закончиться слишком быстро, иначе любимой супруге шаха будет неинтересно смотреть. Противник – осужденный на смерть преступник – обычно бывал хорошо вооружен, а в распоряжении Эри-ка имелись только лассо и природная ловкость. Он превращал поединок в жутковатый и красивый танец, а заканчивалось всегда неожиданно, так что зрители ничего и понять не могли – из руки Эрика внезапно выстреливала петля, затем следовал резкий, сильный ры-вок, и человек был мертв еще прежде, чем опускался на землю. Потом Эрик сам высвобож-дал свое лассо – все его движения отражали крайнюю брезгливость, что очень смешило ха-нум, и она в который раз обещала распорядиться, чтобы осужденным перед выступлением тщательно мыли шеи. Эрику ничего не стоило и голыми руками свернуть шею взрослому мужчине – такое дароге тоже довелось наблюдать. Он просто не любил прикасаться к людям. Сила Эрика всегда изумляла перса, учитывая кажущуюся внешнюю хрупкость музыканта и архитекто-ра с его тончайшей талией, худыми запястьями… Перс подозревал, что эта удивительная сила имела отчасти нервный характер. В нужный момент Эрик мог мобилизовать огром-ный запас энергии, до поры до времени казавшийся неисчерпаемым. Но дарога знал, что по-том Эрику приходилось расплачиваться полнейшей апатией и упадком сил, когда он уползал в свои покои, словно раненый зверь в нору, и отказывался видеть кого-либо, включая шаха и ханум. Дароге было известно, что написание оперы Эриком требовало примерно таких же затрат энергии. Но в свой последний день в Мазандеране Эрик явно находился в самом деятельном расположении духа, и персу стало не то, чтобы страшно, но неуютно. Он привык считать, что у них вполне дружеские отношения, но ведь с Эриком никогда не знаешь! Убьет, глазом не моргнув, и будет считать, что защищает свою жизнь. Сложность общения с Эриком со-стояла не в том, что на него страшно было смотреть и неприятно касаться, а в абсолют-ной непредсказуемости его больного мышления. Он рассуждал иными категориями, чем дру-гие люди, и совершенно ни во что не ставил чужую жизнь. Эрик опустил руки и просто сказал, – Я готов. Только Эрик мог произнести короткую фразу так, что тишина после нее показалась бесконечной, как самая глубокая пропасть ада. Перс покосился на стол, заваленный начаты-ми чертежами, рисунками и нотными листами… – Я помогу тебе покинуть страну, – сказал перс. Глаза Эрика сверкнули. – Мне помощь не требуется, – ответил он. – Сам справлюсь. – Тебе будет гораздо проще выбраться из города со мной, чем без меня, – сухо сообщил дарога, начиная сердиться. – А что будет с тобой? – спросил Эрик. – А это – не твоя забота! Эрик пожал острыми плечами. – Как хочешь. – Но смотри, чтобы я в этом не раскаялся, – предупредил перс. – У тебя еще есть выбор, – заметил Эрик, надел шляпу и плащ и не без труда натя-нул мягкие перчатки на воспаленные руки. – Идем. Перс отложил книгу, которую все равно не читал, и оглянулся. Эрик вышел из ван-ной совершенно бесшумно, но его присутствие почему-то ощущалось в комнате. При необыч-но высоком росте он держался абсолютно прямо, ничуть не сутулясь, раздвинув широкие ко-стлявые плечи; белая манишка подчеркивала необычайно объемистую грудную клетку; кос-тюм прекрасно сидел на нем, ботинки сверкали, отражая сияние свечей. Он надел парик из гладких жгуче-черных волос, а новую маску издали вполне можно было принять за живое лицо, она опять отразила кривоватую улыбку Призрака Оперы. – Я собираюсь на свидание, – напомнил Эрик. – Самое ответственное в жизни. Перс встал с кресла, Эрик сделал шаг и вдруг пошатнулся – дарога едва успел под-хватить его. Длинное тело монстра весило явно многовато для такого изящного сложения, острые пальцы больно впились в плечо – хватка у него была все та же! Перс подвел Эрика к дивану и осторожно опустил. Эрик приподнял край маски, тяжело дыша, потом хрипло сообщил, – Пожалуй, я бы выпил еще вина. Перс торопливо наполнил бокал и, протягивая его Эрику, неуверенно спросил, – Тебе очень больно? – Не знаю… Это не имеет значения. Больно мне было тогда – на крыше. Когда она рассказывала этому мальчишке, что постоянно лгала мне. Вот тогда я, кажется, впервые в жизни в голос стонал от боли. И потом, когда нашел мое кольцо. Она просто уронила его, как ненужную вещь, и даже не заметила… Эрик аккуратно приподнял маску, сделал глоток и промокнул губы платком. Перс поймал себя на мысли, что ему чего-то не хватает. Конечно! – Эрик ничем не занят, не увлечен неожиданно возникшей идеей, однако, сидит спокойно, не выстукивая паль-цами по подлокотнику дивана или собственному бедру – или каблуком по полу – какой-то неведомый мотив. Не потому, что у него нет сил – он просто больше не слышит музыки. А дарога откуда-то точно знал – убей он Эрика тогда, десятилетия назад, и тот пел бы, умирая, и ушел бы прочь на могучей волне мелодии, отдававшейся в его сознании. Несчастная любовь отняла у Эрика самое ценное, чем он владел – его музыку. – Дело не в боли, – задумчиво заметил Эрик, ставя пустой бокал на столик и ма-шинально поправляя маску. – Мне просто страшно. Перс поперхнулся. Чтобы Эрик чего-то боялся? Это было так же невозможно, как если бы Эрик о чем-то просил. Перс помнил, как при строительстве Мазандеранского двор-ца сорвалась еще не укрепленная толком тяжеленная балка… Рабочие с воплями разбежа-лись, а Эрик стоял на месте, изучая чертеж, и даже не дрогнул, хотя балка рухнула в ка-ком-то полуметре от него. Его засыпало пылью и мелкими осколками камня – плащ и маска защитили, но он не соизволил хотя бы отступить в сторону, как будто считая это ниже своего достоинства. – Чего ты боишься? – спросил дарога, и выражение маски снова изменилось, намекая на кривую улыбку. – Разочарования, – ответил Эрик. – Знаешь, как бывает, когда ждешь чего-то очень, очень долго… Перс залпом допил вино. Где-то в доме проснулись часы и отбили одиннадцать ударов. Ни тот, ни другой не знали – дня или ночи? Здесь время терялось в вечной мгле и равнодушном плеске воды за стеной, плавное течение минут и часов принадлежало совсем другому миру – где-то там, на поверхности земли. Эрик снова неосознанно коснулся маски, словно проверяя, на месте ли она. – Как ты думаешь, Кристин придет? – вдруг спросил он. Перс вздохнул. Он почти не знал эту Кристин, но, по его мнению, любая нормальная женщина на ее месте уже находилась бы за границей, наслаждалась медовым месяцем и уси-ленно старалась забыть всю эту мрачную историю… иногда с криком пробуждаясь по но-чам. – Обязательно придет, – ответил перс. – И знаешь что? Я думаю, ты как-нибудь сможешь это ОТТУДА увидеть. – Пусть только кто-нибудь попробует мне помешать, – едва слышно пробормотал Эрик. А что? – пришло дароге в голову. Эрик настолько хорошо знал весь этот гигантский лабиринт под Оперой и внутри нее, что его дух вполне способен был спрятаться где-нибудь там от… всех. Он ведь уже при жизни стал Призраком… Изредка встречаются люди – мне довелось общаться с такими – которые могут сказать, что они счастливы. Что жизнь у них счастливая. Что интересно – среди них не часто попадаются исключительно красивые экземпляры. Уроды, впрочем, не попадаются никогда. И о себе я этого сказать никак не могу. Но того, что и мне доводилось ис-пытывать мгновения истинного, ни с чем не сравнимого счастья, отрицать не буду. Да, они были – мгновенья, минуты, даже часы. В основном, благодаря му-зыке, конечно. И еще – когда доводилось созерцать нечто прекрасное, тем бо-лее – касаться. Но обычно эти моменты были у меня приправлены порядочной долей горечи – из-за вечного осознания их скоротечности и моего собственного убийственного физического несоответствия тому, что мне так нравится в ми-ре… Вот и в тот раз у меня было подобное ощущение. Я пришел домой, толь-ко что вернувшись из Бретани, я нес с собой мою скрипку… скрипку Густава. Я знал, что это невозможно, что я не должен даже думать… но мысли так упрямы и назойливы, их не прогонишь и не призовешь, когда захочется. Я так и написал ей, что буду играть на кладбище Перроса на скрипке ее отца. У нее не возникло ни вопросов, ни сомнений, хотя она знала, что его скрипка – та, на которой он играл до конца жизни – похоронена вместе с ним… Поэтому и место – у его могилы, и мелодия, посвященная воскрешению, и сам голос скрипки были полны особой значимости. Кристин – талантливая девуш-ка, но она не способна узнать годы спустя голос одной-единственной скрипки, пусть даже постоянно слышала его в детстве. Ведь я не обманывал ее – я играл на скрипке ее отца, и кажется, никогда она не пела у меня с таким вдохновением. Зато Кристин сумела распознать в моей игре стиль своего отца, удар смычком, который он в свое время ухитрился перенять у меня, после нашего единственно-го урока. Укладывая скрипку на ее обычное место, я на минутку открыл футляр и ласково провел тонкими пальцами по старому деревянному корпусу, ощутив хорошо знакомые шрамы – они не искажали звук, только подчеркивали особую неповторимость ее пения. Она нередко помогала мне забыться в моем подземе-лье, а если кто-нибудь и слышал таинственные звуки из глубин катакомб… что ж, о Призраке Оперы все знали. Я все-таки не сумел полностью оторвать себя от людей, мне нравилось развлекаться за их счет, сознавать, что меня боятся… кроме того, положение всеми уважаемого и грозного Призрака имело свои пре-имущества… Помогла ли скрипка завоевать сердце Кристин? Время покажет. Я нервно прошелся по комнатам моего подземного жилища – мысли тес-нились в голове, путаные, сбивчивые, грозя разорвать хрупкую кость черепа. Я налил себе вина, с удивлением отметив, что руки дрожат, рухнул в кресло, взъе-рошил волосы парика, и так спутанные ветром там, на поверхности земли, сдернул маску – мне казалось, что я в ней задохнусь – потом испуганно надел снова, как будто кто-то мог меня увидеть. Когда я впервые услышал имя Кристин Дааэ, оно ничего мне не сказало. Даже когда я увидел ее – не узнал. В прошлый раз я видел ее девочкой, она вы-росла с тех пор и, как я и предполагал, стала очень красива. Я просто тихо об-радовался, что можно будет видеть на сцене приятное лицо… а потом я услы-шал ее. И сразу вспомнил пеструю толпу на ярмарке и голос маленького белого ангела, зовущий меня в неведомые, но, несомненно, счастливые дали. Кисмет. Цыганская жизнь давно научила меня, что с судьбой спорить бесполезно. Жизнь на Востоке – тем более. Вскоре я уже знал, что ее отец мертв, его покровитель – тоже, и она живет в доме супруги профессора Вале-риуса, трогательно наивной старухи, решительно неспособной ничему научить и ничего посоветовать. Она сама пришла ко мне, в храм, возведенный мной для моей единствен-ной повелительницы – музыки, сама пришла, чтобы стать ее прекраснейшей служительницей. Я знал, что могу заставить ее петь с тем же вдохновением, как поет скрипка ее отца. Она была способна на многое, ее нужно было лишь на-править… Как тут не покориться судьбе? Она легко и радостно поверила в то, что я – тот самый Ангел музыки, о котором ей рассказывал отец. И, как выяснилось, даже обещал прислать к ней, умирая. Глаза у нее были такие же огромные и бездонные, как у Густава, полные искреннего удивления перед гигантским миром вокруг и милой доверчивости. А моя рука помнила прикосновение ее отца. Может быть, в это трудно поверить, но моя извращенная память способна удерживать не только зрительные образы и звуки, она абсолютна. Дружеских прикосновений в моей жизни было очень мало – по пальцам можно пересчитать… Что, если Кристин тоже могла бы… есть только один способ проверить. Я вскочил с дивана, не в силах усидеть на месте. Да, я решился. Я приведу ее сюда. Я проверил, как держится маска, как будто Кристин могла войти прямо сейчас. Она никогда не должна увидеть… разве что руки… Они выглядели, на-сколько это возможно, хорошо, жизнь вдали от солнца благотворно действова-ла на кожу… но не на стареющий организм. Впрочем, это не имело значения, я чувствовал необыкновенный прилив сил. Я вошел в спальню и сел за орган, пальцы сами нашли подходящую тему, полную ожидания и надежды. Я не ошибся в ней, за три месяца она сделала большие успехи. И ни на мгновенье не усомнилась. А как она слушала меня там, в Бретани! Мгновенье счастья. Восторг в огромных синих глазах. Вот только этот мальчик… Мне стоило немалого труда сдержаться и не убить его, когда он вцепился в мое пальто в церкви Перроса. Хорошо, что, уви-дев мое лицо, он потерял сознание. Мне не хотелось, чтобы чья-то кровь пятна-ла наши отношения с Кристин. Но, надо признать, если бы не юный виконт, я так и не решился бы по-смотреть на Кристин не как на прекрасное произведение природы и искусства. Моего искусства, в том числе. Благодаря виконту, я вдруг увидел в ней женщи-ну… Музыка отчасти успокоила меня, и когда последние аккорды замерли во тьме, я встал и окинул взглядом свою спальню – черный креп на стенах с тек-стом «Dies irae», огромный черный гроб… Совсем немного расширив его, мож-но было поместиться вдвоем… но живым вдвоем в нем делать нечего… Я оформил так свою спальню, когда понял, что жить мне осталось не так уж дол-го. Может быть, я и не замечу… а может быть, старуха оценит, когда придет, ей будет уютно в знакомой обстановке… Но теперь я уже не спешил с ней встретиться. В конце концов, мы со смертью старые друзья, вероятно, достаточно просто объяснить, что я пока не хочу умирать? Мне не так уж много лет, хотя, конечно, пережитого мной вполне хватило бы на несколько сроков… Я опустился в свой гроб на красный атлас, как нескладная, сломанная кук-ла. Со стороны любой сказал бы, что я лежу в исключительно неудобной позе – но я просто сложен, не как другие человеческие существа. Все мое тело – жест-кое, как доска, с какими-то острыми углами повсюду, выпуклыми шарами со-членений… Я весь составлен из смерти. Ни одна женщина никогда… Но я должен попытаться. Я хочу, чтобы она была здесь, в моем доме, чтобы она знала, как я живу, чтобы пела, стоя рядом, со мной и для меня, и мне не пришлось бы делить вос-торг от ее пения с каким-то влюбленным щенком! Иначе я скоро потеряю ее. – Я не слышу, что ты говоришь, – сообщил перс – голос Эрика был чуть ли не тише дыхания. – Прости, – он осторожно снял с монстра маску. – Я сказал, что пора. Иначе я не смогу добраться туда сам, – Губы Эрика не смыка-лись, всегда оставляя рот приоткрытым, но сейчас они были неподвижны. Голос, исходив-ший из глубины его тела, звучал немного иначе, с некоторой пронзительностью. Эрик сам поморщился при этих звуках. А ведь совсем недавно этот голос победным громом грохотал в здании Оперы, эхом отдавался в гулком пространстве зрительного зала, гулял повсюду по прихоти хозяина. И стоя в третьем подземелье, перс слушал его, чувствуя, как все волосы на теле встают ды-бом, и сами стены, кажется, вот-вот оплывут или обрушатся вниз, внимая гласу какого-то языческого божества, взывающего из бездны ада и рвущегося ввысь – вот если бы только не были сломаны крылья! – Глупо столько лет спать в гробу, а потом умереть на диване, – выдохнул Эрик. – Тебе не кажется? В гробу он будет выглядеть совершенно естественно, подумал перс и тут же мысленно признал, что лицо Эрика – то, что заменяло ему лицо – уже не кажется ему таким уж не-выносимо ужасным. Если знать, что это, в конце концов, не заразно, если привыкнуть и морально подготовиться… Видывали зрелища и похуже. Дарога вспомнил тот труп, ко-торый обнаружили на берегу моря в Мазандеране и приняли за Эрика, осужденного на смерть и бежавшего. Опознать его было невозможно – над ним основательно поработали крабы и птицы, а если и имелось при нем что ценное – обобрали мародеры. Единственными ключа-ми были необычно высокий рост и обрывки подозрительно похожей на эрикову одежды. Кто бы это ни был, его трупу дарога был обязан жизнью. Перса вывели из тюрьмы и показали эти останки, и он горячо и с энтузиазмом под-твердил – да, конечно, это наш Ангел Рока. В самом деле, никто в Мазандеране не знал его лучше дароги. И даже он сам подумал – а вдруг это действительно Эрик? Кто знает… Но нет, вроде бы у этого трупа были более грубые руки – судя по тому, что от них осталось. А главное – персу просто не верилось, что Эрик может умереть. Да, перс отлично знал, что он не божество, не волшебник, а всего лишь человек, в чем-то такой же, как и все. Дароге случалось видеть Эрика больным, раненным, почти умирающим, но всегда его невероятная живучесть брала свое. Он демонстративно подчеркивал, что совершенно не ценит жизнь, и в то же время вцеплялся в нее мертвой хваткой. А может быть, сама смерть, увидев в его чертах собственное отражение, пугалась и уходила? Что же, наконец, смогло сразить этого монстра? Время – самый неодолимый убийца? Или все-таки любовь? Эрик подтянул длинные ноги, напрягся, снова собираясь встать, чем-то похожий на огромного раздавленного паука, и дарога шагнул к нему. – Обопрись о меня. Не стоит делать последние шаги, хватаясь за мебель и рискуя упасть. Эрик кивнул и цепко взял дарогу за плечо своими длинными, как какие-то суставча-тые змеи, пальцами. Это был самый короткий путь в его жизни и, наверно, самый легкий – потому что нашелся человек, который подставил ему плечо. Перс помог Эрику опуститься в гроб – подумать только, какие безумные и смелые фантазии должно было хранить это странное ложе. Эрик вытянулся с усталым и удовле-творенным вздохом. Свечи находились далеко у органа, и его глаза удивительно ярко мерца-ли желтым в темноте. – Так ты действительно думаешь, что она придет? – едва слышно прошелестел его голос, не касаясь неподвижных губ. Перс мысленно выругался. Не хотелось лгать в такую минуту. Да и обманешь его, пожалуй… – Я в этом не сомневаюсь, – твердо ответил он. – Тогда тебя не затруднит надеть на меня маску? И потом… оставь ее как есть. Перс кивнул, поспешил в гостиную, словно боялся не успеть, разыскал маску, которую оставил на диване. Когда он вернулся, Эрик держал в руках, прижимая к груди, партитуру оперы. Крас-ные страницы местами все еще влажно поблескивали, и дароге вдруг померещилось, что Эрик держит в руках свое сердце – огромное… полное музыки… истекающее кровью. Перс надел на Эрика маску, поправил гладкий черный парик. – Скрипка… – прошептал Эрик. – Если ты увидишь Кристин, передай ей скрипку. Она принадлежала ее отцу. – Ее отцу? – испугался перс. – Она же… Ты что, выкопал ее из могилы? Уголки рта маски слегка растянулись, – Нет, дарога… Я предпочитаю проводить время в своей собственной могиле, чужие меня не привлекают. Он сам отдал мне ее когда-то. – А я ничего об этом не знаю, – обиделся дарога. – Даже тебе необязательно знать все. Признай, ведь побежишь рассказывать первому встречному, когда..? Впрочем, мне-то все равно. Свое я получил. Самое ценное, что у меня есть, не сможет отнять даже смерть. Пока я помню… – Эрик очень медленно поднес руку к лицу, то есть к маске, дотронулся до ее гладкого высокого лба. Там, под ней было это ме-сто… где его лба коснулись губы Кристин. Мгновенье счастья… приправленного огромной долей боли. Но это останется с ним навсегда. Он понял, что до сих пор ощущает этот по-целуй, словно отпечаток ее губ был выжжен на его лбу раскаленным железом. И от этого клейма расходились токи ласкового тепла. И его губы помнили ее кожу, нежную и шелко-вистую… Если бы можно было остановить время в тот миг! Перс заметил, что уголки рта маски снова растянулись. Эрик улыбался. Мне казалось, что я уже испытал все возможные виды боли и успешно приучил себя терпеть и не бояться ее. Может быть, у человеческих существ бы-вает иначе, но я еще в юности определил, что лично меня какое-нибудь случай-но брошенное слово может задеть глубже, чем пуля или клинок. Но мог ли я знать, что одно быстрое, неосознанное, автоматическое дви-жение может в единый миг разрушить прекрасный воздушный замок, любовно возводившийся три месяца? Кристин уже целые сутки находилась в моем доме. Мгновения счастья… Конечно, Кристин было страшно, ей все еще было страшно, хотя я заверил ее, что верну ее на поверхность земли по первому требованию, я признался ей в любви и клялся, что не причиню ей вреда – только пусть не прикасается к моей маске. Кристин все-таки потрясло открытие, что ее Ангел музыки оказался смертным, мужчиной из плоти и крови. Конечно, я пугал ее – огромный рост, черный плащ, черная маска. Но стоило мне заговорить, и она снова узнавала во мне своего Ангела… В моем доме великолепная акустика, тут уж я постарался. Мне даже не нужно петь, чтобы мой голос переливался и играл, резонируя и от-даваясь легким таинственным эхом. Но если я и пугал ее слегка, она была в большей мере заинтригована. Ей было любопытно. Мы обедали. Я только пил золотистый токай – не получается есть на лю-дях, маска мешает. Но это ничего – я вообще могу есть не каждый день. Она улыбалась, немного нерешительно, и я улыбался ей в ответ. Конечно, она этого не видела, но моя улыбка отражалась в голосе, заставляя его звучать тепло и ра-достно. Мы разговаривали, а потом я хотел показать ей свой дом. И вот тогда мне все стало ясно. Мечты обманули меня. Она встала из-за стола, улыбаясь, любопытство поблескивало в ее огром-ных глазах, она казалась такой хрупкой… Не думая, что делаю, я взял ее за руку, и она отпрянула, взвизгнув – этот резкий звук неприятно зазвенел под сводом моей гостиной. Но ведь ее отец… Так все совпало… Я ошибся. Воздушный замок рас-сыпался в прах, остался только одинокий зов старой, потрепанной скрипки. Я извинился – сухо и коротко, потому что сдержаться и не взвыть в голос стоило больших усилий – и сделал рукой приглашающий жест. Я никак не ожидал, что в тот же вечер, когда мы будем петь с ней, она внезапно сдернет с меня маску. Что было после этого – не помню. На следующий день щеки саднило, я обнаружил на них глубокие царапины – что я делал с ней, что я ей говорил? По крайней мере, моя любовь оказалась сильнее ярости и отчаяния, иначе Кристин едва ли осталась бы в живых. Потом я сидел за органом, давая выход злости в музыке, когда она сама пришла ко мне. Я встал, не смея повернуться – маски на мне не было. А она умоляла меня показать ей лицо, уверяя, что мой гений значит для нее больше, чем мое уродство. Слишком уж хотелось верить в это. Настолько хотелось верить, что было необыкновенно больно услышать там, на крыше Оперы, что она обманывала меня. Она уходила и возвращалась, я даже позволял ей видеться с виконтом – она заверила меня, что мальчишка все равно скоро уйдет в далекую морскую экспедицию. Я верил, что она приходит ко мне по доброй воле. Я подарил ей кольцо и сочинил свадебную мессу. Я за-кончил «Торжествующего дона Хуана». Когда я рассказал Кристин, что, закон-чив оперу, лягу с ней в гроб и сомкну веки навсегда, она довольно игриво заме-тила, что тогда мне не стоит торопиться писать ее. Однако само ее присутствие в доме наполняло меня вдохновением, и я снова и снова бросался за орган, раз-рываясь между моими двумя единственными возлюбленными – двумя моими страстями – двумя моими созданиями – Кристин и музыкой. О смерти я и думать забыл, она обо мне – кажется, тоже. Ставшие при-вычными беспричинная усталость и боль перестали напоминать о себе, испу-гавшись охватившей меня жажды жизни. Стройный воздушный замок рос зано-во, воздвигались ажурные башенки и галереи, еще более хрупкие и эфемерные, чем прежде… потому что теперь у замка не было фундамента – моей веры в судьбу. И произошло именно то, что должно было произойти – замок рухнул, рассыпался на холодном ночном ветру на крыше Оперы, у ног Аполлона, воз-девающего свою лиру к равнодушным звездам. Она лгала мне все это время, потому что боялась меня. Как же трудно ей было! – самой приходить ко мне, притворяясь каждую минуту… как только раз-веивался дурман моего волшебного пения, лишавшего ее воли и рассудка. Я был высоко, выше всей Оперы, выше даже самого Аполлона, я стоял на его плечах, глядя на них сквозь лиру – мне ничего не стоило туда забраться. Ве-тер трепал мой плащ, как черные крылья. Они сбежали, услышав мой яростный крик, а я легко спрыгнул со статуи на косой скат крыши. И едва не скатился вниз, потому что боль ударила внезапно изнутри, я за-дыхался, распластавшись по крыше, горло перехватило, и я не мог даже кри-чать. Потом отпустило, ночной холод привел меня в чувство, я осторожно под-нялся на четвереньки, передохнул и с необычной осторожностью перебрался на более низкий, горизонтальный уровень крыши – там мои привычные к темноте глаза уловили в сиянии луны смутный блеск. Мое кольцо. Маленькое золотое кольцо, которое так красиво посверкива-ло на ее тонком пальчике. Я выпрямился, сжимая его в руке. Потом мне прихо-дило в голову, что Кристин могла лгать и своему виконту. Или, скорее всего, она просто не знала, где правда, она не понимала собственных чувств. Но, в любом случае, решение она приняла – она собиралась сбежать от меня с Раулем де Шаньи. Мне казалось, кровь вскипела у меня в венах, оставаясь обжигающе хо-лодной. Самому не верилось, что лишь несколько минут назад, я едва мог по-шевелиться. Но намек я понял. Незачем ждать того, что и так скоро произойдет. Ждать над разбитыми осколками мечтаний. Лучше самому сделать шаг на-встречу неизбежному. И сделать его со всем возможным эффектом. Ветер резко рванул мой плащ, а я со странным весельем топнул по крыше гигантского зда-ния. Моей Оперы. А почему бы не взять ее с собой? Все было кончено. Свечи тускло мерцали вокруг, и мы были, наконец-то, одни, совершенно одни. Я получил то, о чем мечтал – спасая жизнь своего любимого и сотен лю-дей, находившихся в Опере, она обещала стать моей женой и поклялась не пы-таться покончить с собой. Она сама подставила лоб, позволив поцеловать ее – и ничего страшного не случилось. Только весь мир куда-то исчез, стены разо-шлись в пустоту, серебряная дымка поглотила трепещущее пламя свечей – мы были одни. И я смотрел сверху вниз в ее огромные блестящие глаза, что глядели на меня слегка настороженно, слегка недоверчиво, с тревожным ожиданием и надеждой. Она сделала свой выбор, она готова была стать моей и не знала, чем это станет для нее – пыткой или счастьем. И – увы! – я тоже этого не знал. И вдруг моя невозможная память вернула меня на много лет назад на ста-рую площадь перед готическим собором… те же самые глаза смотрели на меня с напряжением и надеждой, и я вдруг услышал чей-то сильный, звучный и уве-ренный голос, – Не бойся, я не заберу ее себе и не причиню ей зла. Очнувшись, я понял, что стою перед Кристин на коленях, маска лежит где-то в стороне, а по лицу градом катятся слезы. Она тоже плакала, и она сама обхватила маленькими ладонями мою руку. Я отдал ей кольцо и разрешил уйти с человеком, которого она действи-тельно любила. А потом, оставшись один, я медленно и шатко добрел до орга-на и заиграл увертюру своей оперы. Я сыграл ее всю по памяти, от начала до конца, а потом начал снова и не мог остановиться – я чувствовал кожей на лбу прикосновение ее губ. Кристин, нерешительно оглядываясь, вошла в Дом на озере. В гостиной Эрика горел свет, и оттуда доносился какой-то шорох. В доме явно кто-то был. Неужели сообщение на странице некрологов «Эпок» окажется страшным розыгрышем? От странного и жуткого обитателя подземелья можно было ожидать всего на свете. Она вздрогнула, когда из освещенной гостиной ей навстречу вышел мужчина, одетый в черное. Но Кристин сразу поняла, что это не Эрик. Приблизившись, она разглядела смуглое лицо с большими влажно блестящими глазами, отливавшими зеленью, и приметную кара-кулевую шапочку на бритом черепе. – Это вы, мадемуазель! – несколько удивленно воскликнул перс. – Я приехала издалека, – сообщила Кристин. – Я не опоздала? – Нет-нет, вы более, чем вовремя, – ответил перс, – мадемуазель Дааэ. Или… – он улыбнулся, – графиня де Шаньи? – Просто мадам Шаньи, – сказала Кристин. Перс слегка наклонил голову. – Прошу вас, мадам. Мы с Дариусом как раз собирались… Кристин окинула взглядом молчаливого слугу перса. – Вы не ожидали, что я приду? – вдруг спросила она. – Я не рассчитывал, что вы читаете газеты, – уклончиво ответил дарога. – В кон-це концов, это произошло довольно быстро… – Я знала, – прошептала Кристин. – Я чувствовала. Она решительно пошла в спальню – она знала дорогу. Перс двинулся за ней. В комнате было совершенно тихо, только потрескивали фитили свечей у органа, умолкшего навеки. Кристин подошла к огромному гробу и вдруг отшатнулась, прижав руки к лицу, – Что это?! Как… это возможно? – Это маска, мадам, – вздохнул перс. – Просто еще одна маска. Издали, в неверном свете, у Эрика был такой вид, словно он просто прилег на мину-ту и задремал. Если бы он только не лежал в гробу… Маска в обрамлении гладких черных волос казалась нормальным человеческим лицом, необычно бледным, но вполне живым. И только руки, сложенные на груди поверх испорченной партитуры были все те же – руки ске-лета, обтянутые покрытой мелкими шрамами кожей, словно перчатками. – Не знаю, воздух здесь такой что ли? – заметил перс. – Вряд ли. Но тлен явно не имеет над ним власти. Внешне он совершенно не менялся со временем, не меняется и сей-час… – Я могу взглянуть на него? – спросила Кристин. – Нет, – ответил дарога. – Я видела его лицо, оно больше не пугает меня. – Нет, он высказался по этому поводу вполне определенно. Кристин понимающе кивнула и сняла с пальца золотое кольцо. – Позвольте, я, – предложил перс, но Кристин мотнула головой и приподняла левую руку Эрика, похожую на бледного паука. Ей не сразу удалось натянуть кольцо на мертвый мизинец, но она справилась – все-таки у Эрика были очень тонкие пальцы. А потом Кристин поднесла его руку к губам. Дарога вздрогнул. Кристин медленно повернулась, устремив на него вопросительный взгляд. – Он не сказал вам, где...? – Нет, – ответил перс. – А вам? Кристин покачала головой и распорядилась, – Тогда у фонтанчика. Там когда-то я очнулась в его объятьях. Мне кажется, тогда, там, ему было хорошо… Кристин и перс вошли в гостиную Дома на озере. – Он объяснил мне, как перекрыть все входы в его дом, – сообщил дарога. – Больше никто сюда не попадет… А вы… Вы куда теперь? – В Швецию, – улыбнулась Кристин. – Хочу вернуться на родину – я покинула ее еще ребенком. Хочу снова побродить по тем местам… Я ведь – дочь уличного скрипача. – А что ваш муж? – поинтересовался перс. – Мой муж – путешественник. Он не так уж ценит роскошь жизни и комфорт. Бо-юсь, даже любовь ко мне не сможет надолго удержать его на месте. Она помолчала немного, потом вдруг вскинула на дарогу свои невероятные глаза, – Скажите честно… он умер из-за меня? Несколько мгновений они так и смотрели друг на друга, потом перс медленно произ-нес, – Нет, дитя мое. Нет. Он ведь был уже не молод, а при той жизни, которую он вел… Вам не в чем себя винить. И… да! Чуть не забыл – подождите минутку. Перс вышел из комнаты, потом вернулся, осторожно неся футляр со скрипкой, и протянул его Кристин. – Возьмите. Она принадлежала вашему отцу. – Нет… – побледнев, выдохнула Кристин. – Это невозможно… скрипка… неужели Эрик… Дарога пожал плечами. Кристин положила футляр на столик, нерешительно открыла его и достала скрип-ку. Пальцы тут же нашли старые шрамы на лакированном корпусе. – Я помню ее, – прошептала Кристин. – Да. Я не видела ее с тех пор, как была со-всем крошкой. Это действительно скрипка моего отца! – она подняла глаза на дарогу. – Как же это? Кто же он все-таки был? – Полагаю, дитя мое, – ласково улыбнулся перс, – он был вашим Ангелом музыки.